Когда время судья и палач. Психологическая драма с криминальным событием - Алена Бессонова

Он с усилием встал, продвинулся к буфету, пошарил на полке. Задребезжали стаканы, что-то упало на пол, разбилось, остро запахло валерьянкой.

Чудь опять сел рядом с росомахой. Погладил её. Шершавый горячий язык лизнул его руку.

— Спасибо, Ахма! Ещё поживём. Ведь ты сильная — можешь рассечь горло непрошеному гостю, как когда-то волчаре. Можешь? Я знаю. Мы своего не отдадим, Ахма! Ещё поохотимся… — слова ледяные, врастяжку. Чудь снова указал пальцем на дверь кладовки. — С жизнью!.. Можно, конечно, смыться. Отдать пацанам карты и смыться… Но я не хочу! Я уже не мальчик… Ты и то заскулила, когда я сжал твои лапы… Ну что, Ахма, пошли посмотрим на наши богатства?

Чудь снова поднялся и, покачиваясь, подошёл к двери кладовки.

Кладовка как кладовка: на стенах глубокие полки. Только застеклённые. И на потолке не тусклая лампочка, а трехнакальная люстра из гранёного хрусталя.

Чудь любил увеличивать накал медленно.

Он тронул лапку выключателя, и каморка слабо осветилась. Тридцать серебряных пятен расплылись и вновь сузились до нормальных размеров в его восхищённо расширенных зрачках. Эта полка с красносельской сканью XVI века всегда первой мягко вылезала из темноты. Крученные искусными мастерами серебряная, золотая и мельхиоровая проволоки позволили создать невероятные по сложности и красоте узоры. Чудь увеличил накал люстровых ламп, и будто прыгнула на него с полки лихая русская тройка, распустила искристые перья жар-птица, выплыла белая костяная братина в серебряной оправе, притаились неведомые звери около узорчатых ваз из неповторимой русской филиграни. И на всём великолепии из нежных сканных жгутиков — белые, зелёные, синие пятна яркой эмали со множеством оттенков, обрамленные нежно-голубыми сапфирами, изумрудами или золотыми капельками зерни. Будто в разноцветных сияющих гнёздах, на выпуклых боках ярославских ваз и вятских чаш сияли «птица сирин» и «крылатый гриф», на бирюзовых волнах сольвычегодской эмали купалась «русалка», а над ней мерцали «знаки Зодиака».

Чудь трепетал от восторга, подбородок его трясся, глаза сияли, и в них, мельтеша, переплетались серебряные орнаменты, цветные капли, потому что он любовался не на одну вещь, а старался взглядом объять их все. Боясь дотронуться, испачкать бесценные плоды старинного искусства, подушечками пальцев нежно гладил запылённое стекло.

Он резко повернулся к другой полке. И замер. Лицо стало постным, благоговейным. Тесно сдвинувшись окладами, на него смотрели иконы. Чудь тронул следующую лапку выключателя, и люстра выбросила всю мощь света. Свет впитали несколько тёмных от копоти и почерневшей олифы, растрескавшихся от времени малёванных досок. Остальные иконы засверкали чеканной медью и золотой фольгой. Разноцветные, пожухлые лики святых, почти все, будто от яркого огня, опустили веки преувеличенных глаз, только ангелы да малютки на руках святых мадонн таращились озорно. Обратная перспектива уводила вглубь картин. Предмет изображения — божество, место действия — «космическое» нереальное пространство, время действия — вечность. Чудя завораживали торжественная, праздничная, звучная киноварь, охристый цвет солнца, синие, голубые ликующие небеса.

А около икон сидели, задумавшись, гримасничали, танцевали и воздевали длани к небу различные безрукие и многорукие божки и тотемы. В дерево, медь, кость, керамику, камень искусные предки вдохнули извечную жизнь и движение. И сейчас Чудь молился, но не богу, сделанному людскими руками, а вечности. Перед ней он смирялся, ей исповедовался. Пред вечностью чувствовал себя голым, призрачным, хрупким. И Чудь медленно, очень медленно, боясь рассыпаться, поднял руку, дотронулся до тёмного кусочка в конце полки. Это был дорого оплаченный «сувенир» одного археолога, побывавшего в Гренландии, — кусочек кожи с древней татуировкой шрамованием. Арктические эскимосы верили когда-то, что только татуирование открывает человеку после смерти доступ в царство блаженных.

Повернувшись к третьей стене, Чудь расправил плечи. Толчками изнутри к груди, к лицу поднималась ярость. Она заполнила его почти мгновенно. Изменила цвет глаз, и они холодно сощурились. Показалась слюна в краешках искривлённых губ. Скрючились пальцы. Стекло на этих полках Чудь поставил толстое: тонкое не единожды разбивал, кровенив кулаки.

Из широкого зева полок пучеглазились маски. Деревянные и каменные.

Резчики разных веков были на грани сумасшествия или сходили с ума, делая и оставляя эти рожи потомкам. Сумасшедшие и великие, они заставили тёплое дерево и холодный камень выть от пыток и скорбеть об утерянном. Их гениальные творения из-под толстенных губ грозились жёлтыми зубами, а тонкие длинные выщербленные рты источали яд и презрение ко всему. Ужас внушали выпученные и провалившиеся в холодную бездну дьявольские очи. Безмолвно вопящие о неугасимой ненависти к кому-то, маски гипнотизировали. У него глухо стучало в висках и каменели от переизбытка силы мышцы тощего тела. Ломающая всё на своём пути сила была его несбыточной мечтой.

Но Чудь редко доходил до состояния транса, отлично понимая, что это всего лишь искусственное возбуждение чувств. И хотя в этой игре он зашёл уже слишком далеко, где-то на грани почти всегда мог включить тормоз. В этом помогали ему вещи, висевшие на верхнем обрезе стены.

Чудь поднял тяжёлую горячую голову к потолку. Увидел картины. Всего две. Работы живописца XVII века Григория Островского. Рядом с ними на латунной цепочке висел золотой Мяндаш-парень. В голове червяком шевельнулось желание обладать более ценной вытесанный из карельской берёзы фигуркой Мяндаш-парень. Крепла уверенность, что скоро и она займёт своё место в его кладовой. Чудь прищурил глаза, чтобы разглядеть золотую фигурку, представил, как без суеты работали предки, от человека-оленя веяло легендой. Прохладная, медленная волна плеснулась внутри Чудя. Видение успокаивало. Если есть воспоминания и легенды, значит, жизнь продолжается. И надо существовать в действительности. Хотя бы так как до входа в кладовку. У него есть свои радости и печали, он способен на крайние эмоции. Они его питают здесь, в конуре у Ахмы, где собраны редчайшие вещи — гениальные порывы душ человеческих.

Когда-то давно он любил рассказывать о них покупателям своего антикварного магазина и это тоже было его страстью: видеть, как от поведанного им раскрываются глаза посетителей. Как им тоже хочется иметь, мацать руками и под это их желание Чудь сбывал всякую ерунду, а единственные экземпляры хранил в потайных местах. Но и эту страсть у него пытаются отнять сыскари неожиданно появившиеся в его краях. Сыскари прибывшие из когда-то любимого, а теперь ненавистного ему города.

Чудь присел на корточки около «обменной» кучи — старые пистолеты, мечи, изделия из моржовой кости, гусарская тошка с поблёкшим вензелем, — но не обратил на неё внимания, а с нижней незастеклённой полки взял лоскут медной металлической ткани. С этого лоскутка началась его неуёмная тяга к редкому, единственному. Необычную ткань он выменял ещё в войну на барахолке за несколько пачек нюхательного табака. Потом ему